"Был период, когда мне не хотелось жить", - історія медика, що втратив на війні руки й ноги

Історія медика 128 бригади Вадима Свириденка, який втратив на війні руки та ноги, свого часу облетіла всю країну, нагадують Патріоти України. Чотири доби поранений провів на 20-градусному морозі, поки його не знайшли терористи. Зараз за плечима Вадима - тривале відновлення та 8-місячна реабілітація у Штатах. Він не лише навчився жити в новій реальності, але й передає свій досвід іншим, хто опинився у схожій ситуації. Про те, як економіст, що протягом 10 років пропрацював в газеті "Московский комсомолец в Украине", виявився на війні в статусі медика, про те, що йому довелося пережити, про довгі дні між життям і смертю серед тіл загиблих побратимів, а також про те, як він навчився жити заново, Вадим Свириденко розповів "Обозревателю", чий текст мовою оригіналу наводять :

Вообще я мобилизованный. В армии служил в погранвойсках. А еще до армии успел поучиться в медучилище. Поэтому когда пришла повестка, а потом мне позвонили из военкомата и сказали "Вы нам так нужны!" - я ответил: ну, раз нужен – тогда я иду к вам.

Из дому уехал 4 августа 2014 года. Сразу попал в Мукачево, в 128 горно-пехотную бригаду. Месяц мы там проходили переподготовку. А уже 2 сентября оказались в Счастье. Первая же ночь – и первый обстрел с российской стороны. Мои первые "Грады"…

Когда впервые попадаешь под обстрел "Градами" - у тебя начинается паника. Ты не знаешь, куда убегать. Где-то через полгода уже куда легче. Хотя оно и потом, когда уже обвыкнешься, как только слышишь минометные выстрелы – сразу падаешь на землю, стараешься где-то спрятаться… А уже потом, когда обстрел закончится, все встали, отряхнулись, посмотрели, нет ли погибших – и начинаются шутки… Все смеются – потому что все целы. Все живы. Так и жили. Спали в ботинках, чтобы в любой момент можно было спрятаться в укрытие. Мы ведь везде были на самом передке. Сначала – Счастье. Потом – шахты перед Енакиево. Потом – Дебальцево. Везде каждый день – обстрелы, обстрелы, обстрелы… Только когда гумконвой шел, ненадолго могло утихнуть. А так – каждый божий день. То минометы. То "Грады". То ДРГ… Всегда надо было смотреть в оба. К тому же, и от местного населения можно было ждать чего угодно. Так что мы постоянно были начеку.

Это случилось под Дебальцево. Утром 16 февраля мы выдвинулись на помощь блокпосту, который должен был держать окружение. Только зашли в посадку – рядом со мной разорвался танковый снаряд. Я получил две шрапнели, в руку и ногу. И командира нашего ранило. На БТРе нас завезли в мою медицинскую роту, где нам оказали помощь. И до вечера мы оставались в блиндаже – ждали команды. Она поступила вечером: колонной идти на прорыв к Артемовску. Это было уже окружение. Прорыв был 18 февраля, а с 9 числа мы находились в окружении.

Выдвинулись. Когда выходили, наша колонна была разбита. У нас шли два БТРа, КаМаЗ и "Урал". Я тогда считался легко раненым, поэтому ехал в БТРе. И наш БТР наехал на мину. Прямо подо мной металл плавился. Если бы не мой командир, я бы сейчас здесь не сидел, не говорил с вами. Он меня выдернул из того БТРа до того, как сработал внутренний боекомплект. Спас мне жизнь...

Помню – суматоха тогда была. Никто не мог понять, кому что делать, куда убегать. Раненых стало больше. Уже и 200-е появились. А потом мы увидели "Урал", который тоже на мину наехал, но в котором чудом уцелел мотор. Решили всех раненых перегрузить на этот "Урал" и возвращаться назад.

Так и сделали. Но когда тронулись с места, снова нарвались на мину – и снова начали "летать". От взрыва меня подбросило вверх, а потом я упал на спину, на носилки… Двигаться уже почти не мог. Было очень больно и тяжело. К тому же после взрыва меня еще сверху прибросало какими-то одеялами, матрацами… Помню, как кричал командиру, просил снять с меня это все, потому что самому мне из-под завалов не выбраться. А он в ответ: придется выбираться как-то, потому что я в таком же состоянии, как и ты…

Двигаться мы никуда не могли: наступила ночь. Мы не знали ни куда идти, ни что делать. Так что мы с командиром, выбравшись из-под завалов, залезли в кабину того самого разбитого "Урала". Залезли, кое-как укутались одеялами и решили ждать рассвета. Чтобы потом, когда рассветет, разобраться, что же нам теперь делать. Куда идти.

Но когда наступил рассвет, я понял, что остался один. Все, кто мог передвигаться – ушли. Те, кто был ранен, замерзли до смерти… Я не знаю, сколько ребят тогда так и не проснулись. Как мне потом рассказывали, раненых было не меньше 12-15 человек. Из них всех в живых остался только я один.

К утру двигаться я почти не мог. Ранения, полученные еще за сутки до этого, контузия после подрыва на двух минах, сильнейший удар спиной об носилки… Я делал 3-4 шага – и падал. А на улице тогда было больше -20 градусов. Словом, я понял, что идти не смогу. Не дойду. И единственное, что мне остается – сидеть в "Урале" и ждать, пока придет помощь.

О том, что с нами произошло, я сообщил нескольким друзьям. У меня был хороший телефон, "Сигма", он долго держал батарею. Но меня почему-то никак не могли найти. Не могли понять, куда ушла наша колонна, на какую дорогу мы свернули. Уже потом, позже, я узнал, что это было село Калиновка, в 10 км от Дебальцево.

4 ночи я провел на морозе, среди погибших ребят. Тела были везде: на машине, вокруг машины. В кабине, где я прятался, на водительском сидении был мой командир. Он тоже замерз. Я слышал его последний вздох.

Было – сепаратисты приходили к машине. Я слышал выстрелы – они по колесам стреляли. Как меня не нашли - не знаю. Наверное, бог отвел. Слышал выстрелы и чуть дальше. Не знаю, по чему они палили – то ли по машинам, то ли добивали кого, может… Хотя мне еще в то, первое утро было ясно: умерли все.

Время от времени я спускался с кабины. Это было очень тяжело. Но страшно хотелось пить. Меня спасло то, что тогда был снег – поскольку воды не было, я ел его. Так и спасался.

Много времени провел без сознания. Контузия – она ведь даром не проходит. Как сейчас перед глазами – сны, которые тогда снились. Нереальные. Вроде и ничего такого в них нет – а вспоминать их мне сложно до сих пор. Снилось, что работаю на каменеломне. Камни огромезные таскаю на гору. Тяжело мне, больно, я устал это делать – но понимаю, что бросить не могу. Откуда-то у меня есть четкое понимание: чтобы выжить, я должен эти камни таскать… Наверное, это мое подсознание мне кричало, что я должен сражаться за свою жизнь.

Время от времени просыпался. Искал какую-то еду возле себя. Находил сухпаи, но руки уже к тому времени были обморожены, так что о том, чтобы открыть эти консервы, мне оставалось только мечтать. Находил такие, знаете, тюбики с медом – и высасывал их.

А через 4 ночи, на рассвете, меня нашли. Но не свои, а сепаратисты. Я пытался заползти в кабину, спрятаться, но сил уже почти не было. Думаю, до смерти мне оставалось совсем чуть-чуть…

Услышал звук БТРа, поднял голову – и понял, что он не наш… Приехавшие приказали мне встать, а я даже голову поднять уже не мог. Когда они узнали, что я из Киева – немного "пересчитали" мне ребра. Больно не любят они "бандеровцев" и "киевскую хунту"…

А потом меня погрузили в БТР и отвезли в Донецк. Мне показалось, что в больницу, но мне потом говорили, что это было здание СБУ. Как бы то ни было, там мне оказали медицинскую помощь. Помню, медсестра подошла, спросила, куда ранен. Я ответил. Сказал, что я медик. Так они мне еще и мини-экзамен устроили, чтобы проверить. К медикам немножко другое отношение все-таки…

Справедливости ради скажу: там мне оказали первую помощь, накормили. Возле меня все время сидел санитар. А я ему стихи читал… Я знаю очень много стихов. Говорю ему: ты ж русскоязычный – что из русской поезии знаешь? Прочту ему стих – и спрашиваю: кто это написал? А он: не знаю. Это Пушкин, - говорю, - а это – Лермонтов…

Наверное, мне повезло, что я туда попал. Если бы я тогда не получил первой помощи – вряд ли бы выжил. Видел там наших ребят, некоторые – с аппаратом Илизарова…

А потом начались переговоры с нашей стороной. К вечеру меня отдали, без обмена. Приехала "скорая" из Днепропетровска – и забрали меня.

В Днепропетровске я пробыл двое суток, а потом, когда меня познакомили с советником губернатора Татьяной Губой, она помогла мне вернуться в Киев. На самолете меня переправили в столичный ожоговый центр.

А там врачи сказали, что руки и ноги спасти нельзя. Слишком обморожены. Уже началась гангрена… Сказали, что необходима ампутация. И что мне вколют вакцину, чтобы отрезать пришлось как можно меньше. Если мое тело эту вакцину не примет – левую руку придется ампутировать по локоть. Но, слава богу, вакцина подействовала. Ампутировали только кисти и стопы.

В Киеве ко мне пришла моя беременная жена. Она уже к вечеру первого дня знала, что будет ампутация. Но не позволила себе ни единой слезинки – только улыбки.

А ведь она 4 суток вообще не знала, где я, что со мной. У нас с ней был договор – если я не отвечаю на ее звонки, не звоню сам – это не значит, что меня нет в живых. И она должна ждать меня и не поддаваться панике. И я обязательно вернусь… И она ждала.

Сейчас у нас есть дочечка, ей чуть больше полгодика. Так что все хорошо.

А вообще – не нас надо награждать, а наших жен прежде всего. Они это все переносят, ждут, терпят. Мы-то более-менее знаем, чего нам ожидать, понимаем, откуда мины прилетят. А они не знают, что уже в следующую секунду будет с нами. И так – изо дня в день, из месяца в месяц… Учитывая те стрессы, которые получают наши близкие, они, наверное, больше нас нуждаются в реабилитации.

Кроме жены, возле меня постоянно был и мой друг, который сейчас воюет в 72 бригаде. Возле меня постоянно были люди – мои друзья, моя жена, моя семья… У палаты настоящие очереди выстраивались. Я даже шутил: дайте мне хоть немного передохнуть! Хотя именно благодаря этому у меня не оставалось времени на дурные мысли.

А ведь когда мне утром перед операцией сказали, что мне предстоит – я был убит. Даже врачи надо мной плакали. Говорили: "Держись! Как бы там ни было – жизнь продолжается. Ты один выжил. Ты должен жить за других парней – за тех, кто погиб. Будет протезирование. Но у тебя есть семья, беременная жена. Тебе надо жить!". Наверное, это было самое важное – что есть семья, ради которой я должен жить…

После реанимации я первое время был все время под наркотой. Когда же меня перевели из реанимации, ко мне пришли афганцы. Рассказали о фантомных болях, с которыми мне предстоит бороться. Сказали, что для того, чтобы с ними справиться, надо прежде всего спрыгнуть с химии. Никаких наркотиков, ничего! И искать методы, которые помогут лично мне бороться – без таблеток.

Методом проб и ошибок я нашел оптимальную для себя реабилитацию. Делал физические упражнения для укрепления мышц. Позитивные книжки читал – и вообще даже не открывал новости. Когда мне принесли маленький ДВД – смотрел только мультфильмы. Потому что когда раз попробовал посмотреть исторический фильм – со стрельбой, с оружием – начала ехать крыша. Медсестра сразу прибежала забирать этот проигрыватель…

Возвращение к жизни для меня началось с того, что доктор Назаренко порекомендовал мне тренера, который ко мне приходил и сначала поднимал меня на резинках, давал простые упражнения. С каждым днем становилось все лучше и лучше. Потом этот тренер (Юрий его звали) пошел в АТО, и со мной уже занимался его сын. Один знакомый афганец без ноги учил меня вставать, делать первые шаги по коридору, потом по улочке, по погребам… Где мы только с ним не ходили! По ступенькам передвигаться меня научил тоже он.

На костыли я ни разу не встал. Мне еще в Украине сразу сказали: ничего мы тебе не дадим – ни костылей, ни ходунков. Ноги у тебя сильные, спортивные – так что встал и пошел. Вот я и встал и пошел. Правда, желание ходить было настолько большое, что за первые 4 дня я сильно натер ноги протезами, поэтому еще на некоторое время вынужден был лечь. Не давали вставать просто. Но все это время возле меня был тот афганец. Говорил: вижу, что ноги болят – но давай через "не могу" сто приседаний. И я приседал на кровати – по сто, по двести раз… Потом – снова первые шаги, в палате, в коридоре, на улице… Нагрузки постепенно увеличивались. И могу по собственному опыту сказать: человек может все. Главное – дозировать нагрузки и слушать специалистов.

Когда через 4 месяца, 12 августа, я улетел на реабилитацию в Америку – я уже полностью ходил.

Реабилитация в США продолжалась 8 месяцев. Каждый день – тренировки. Тяжелые, через боль. Терпение нужно было и мне, и тренерам. Силы для того, чтобы пройти через все это, мне давало желание увидеть ребенка, взять ее на руки. Я уже месяц был в Америке, когда дочь родилась…

Был период, когда мне не хотелось жить. Я не видел смысла в дальнейшем существовании. Это бывает у всех АТОшников. Первая мысль: зачем мне жить? Кому я нужен – такой калека? И в этот момент действительно надо напомнить человеку, что его ждут, что жизнь не заканчивается. И если у него есть желание вернуться в жизнь – государство должно создать условия для такого возвращения. Так, как это сделано в США. Там от тебя необходимо только желание жить, остальное сделает государство. Любые виды протезов, управление автомобилем, езда на велосипеде, рыбалка, работа… Человек не забыт. Это все – огромнейшая программа. Рассказывать о ней нет смысла – это надо поехать и посмотреть.

Когда я вернулся в Украину, познакомился с ребятами из общественной организации "Украинская ассоциация инвалидов АТО". Они собирались открывать здесь, у нас, реабилитационный центр. Предложили присоединиться к ним. Я только спросил: когда выходить на работу? Потому что то, что я прошел в Киеве и в Америке – это две большие разницы. Нам надо это направление поднимать. И я действительно хочу это делать – помогать настолько, насколько смогу. Я с удовольствием бы работал реабилитологом, показывал пацанам, как жить с протезами, помогал им воспрянуть духом.

Сейчас уже таких случаев мало. И когда я вижу ребят на протезах, на колясках – подхожу, расспрашиваю, как пользуется протезом, чем и как ест, что может делать, а чего не может, и, главное, почему не может? Плохие протезы на ногах? Так давай подумаем, что с ногами делать. Может, протез поменять, а может там и хирургическое вмешательство необходимо… Словом, я могу направить к тому человеку, который сможет помочь, научить. И сам могу учить. Просто мне нужен зал, куда ребята ко мне будут приходить – вместо того, чтобы я бегал по улицам и искал их. Вот сейчас пробуем это сделать.

Кроме того, мы ездим по Украине, смотрим, какие реабилитационные центры есть, что они делают, даем советы, если надо… И на всех встречах – со всеми чиновниками вплоть до министерских – доказываем, что нам нужны эти реабилитационные центры. Не санатории, с которыми их часто путают, а именно реабилитационные центры. И реабилитация должна начинаться с палаты, где лежит раненый. Если у него хоть что-то работает – к нему сразу же должен прийти реабилитолог. И работать с этим человеком, учить его кушать, готовить к самостоятельности… Вы не представляете, насколько это важно – есть самому. Меня поначалу кормили с ложечки. А потом пришли американцы, спросили, что я могу делать сам, могу ли я сам есть. Нет, - говорю. Они: мы тебя научим. Дали мне липучку, в которую вставлялась вилка – и я уже ел сам.

Какой это момент психологического подъема – что я могу это делать сам! Мне уже не хотелось санитарку ударить – а ведь было и такое. Я же не маленький ребенок. Мне 43 года. Я взрослый человек и хочу самостоятельности. Для этого и пошел на реабилитацию – чтобы вернуть самостоятельность. И Америка мне это дала. Дала базу. И понимание: если перед тобой – проблема, не надо паниковать. Выдохни – и подумай, как эту проблему решить. Включи мозги! Я теперь всем, кто ко мне приходит, говорю то же самое: включайте мозги!

Очень важно, чтобы была мотивация. Кто-то меня мотивировал. Кого-то мотивировал я. Знаете, в Америке мне тренера говорили "спасибо" за мотивацию их солдат. Потому что пока я работал на тренажерах – они меня потихоньку снимали на камеру. А потом выкладывали видео в Ютуб – и писали: вы не можете это сделать? Посмотрите – а вот он может!

Я до сих пор не могу все, что мог делать до ранения. Но прикладываю все усилия, чтобы быть самостоятельным по-максимуму. Пока еще не садился за руль. На велосипеде не катался. Очень люблю рыбалку – но и до этого пока руки не дошли. Хотя американцы мне подарили специальную удочку… Я всегда страшно любил плавать. После ампутации думал, что для меня плаванье осталось в прошлом. Но американцы повели меня в бассейн. И я начал плавать – без протезов. Или я никогда раньше не катался на сноуборде – а в США тренера мне дали сноуборд: едь, - говорят. И поехал…

Когда был там, мы же слышали, как озвучивались потери "два человека", тогда как только мы теряли трое-четверо побратимов каждый день

Поэтому я и говорю: в США разработаны такие программы адаптации, что человек как бы заново на свет рождается. Государство вместе с ним делает все, чтобы он не чувствовал себя каким-то не таким. У них разработано множество адаптированных материалов, инструментов. Что-то покупает государство, что-то ты вполне можешь купить сам. Для американцев это не дорого. А у нас даже то, что есть, для многих попросту недоступно…

Я не люблю, когда говорят "инвалид". Это слово унизительно. Мы не инвалиды, мы такие же люди. И если в Верховной Раде кое-кто забыл о том, кто нас послал на войну, когда мы были здоровы, если кто запамятовал, что война не закончилась, что она идет до сих пор – мы напомним!

Я не мечтал вернуться с войны без рук, без ног. За то, что выжил, до сих пор благодарю Бога. Но жить так я не хотел. Я шел на войну, чтобы помочь государству, помочь пацанам – а потом вернуться домой здоровым. И с победой. И я там помогал – как мог. Спал по три часа в сутки, в секрете сидел, мерз на земле… Так извините – и вы обо мне не забывайте! И о тех ребятах, которые там воюют. Прямо сейчас воюют…

Когда закончится война? Ну, рано или поздно она должна закончиться. Сейчас война на востоке переживает период определенной стагнации – как в котле, стоящем на медленном огне, там потихоньку кипит, бурлит…

Хотелось бы, чтобы война закончилась как можно быстрее. У меня там, в зоне АТО, сейчас воюет много товарищей. Лучший друг мой там. Страшно переживаю. Звоню ему каждый день.

Переживаю, даже когда в сводках говорят: без потерь. Потому что потери есть. Я это точно знаю. Когда был там, мы же слышали, как озвучивались потери "два человека", тогда как только мы теряли трое-четверо побратимов каждый день. У нас были и есть блокпосты, где бои идут каждый день. Убитые и раненые – каждый день. А нам дядя в телевизоре рассказывает, что потерь нет.

Так что я хочу, чтобы война закончилась сегодня. Вчера. И, честно говоря, если бы я мог вернуться туда, к своим ребятам – я бы уже давно был бы там.

Я понимаю, что российский режим делает все, чтобы война продолжалась. Чтобы убить нашу экономику. А мы… А у нас одни смотрят на эту войну как на самый большой кошмар, а для других ее просто нет. Помню, как одна женщина моему товарищу, потерявшему на войне руку и ногу, с такой злобой в глаза кричала: ну что? Допрыгался?.. Не представляете, как тяжело слушать такое… А таких ведь – очень много. Тех, кто не поддерживает ни украинскую армию, ни украинскую власть.

Да, может, наша власть и не такая, как хотелось бы. Но чтобы победить, чтобы закончить эту войну – мы должны объединиться. Только вместе сможем отбить эту чуму, прущую на нас с востока.