"Не проходило и дня, чтобы в этих стенах кого-нибудь не пытали. К большим пальцам ног привязывались провода и пускался электрический ток", - екс-бранець бойовиків "ДНР"

"Особенности психологической жизни заключенных в "Изоляции" во многом определялись уровнем воздействия на них администрацией и другими заключенными, а также местом в здешней иерархии", - пише у своєму блозі Станіслав Асєєв, передають Патріоти України, і продовжує:

"Наблюдая за теми, к кому в "Изоляции" применялись наиболее жестокие формы физического и психологического насилия, можно было заметить, как их личность менялась буквально на глазах, целиком принимая ту форму, которую отводили ей обстоятельства.

Один из "опущенных"

Так, один из заключённых принадлежал к касте так называемых "опущенных" – людей, которых было запрещено даже бить руками (правило, часто здесь нарушаемое). Побои наносились ногами, стулом (однажды просто разлетелся о него), подручными предметами.

Этому человеку было запрещено подходить к столу, пользоваться общей посудой, давать что-либо другим заключённым. При этом к наибольшей трансформации его личности приводили именно психологические побои, которые он терпел каждый день.

Так, у его нар висело сделанное им импровизированное бумажное ружьё и берет, которые он надевал всякий раз, когда исполнял песни для администрации и других заключённых. Помимо этого на само "ружьё" было нанесено нечто вроде "серийного номера", состоящего более чем из 20 символов и матерных фраз, которые этот человек обязан был досконально знать и уметь повторять в любое время суток, когда бы ему ни приказали.

За ошибку хотя бы в одном символе он тут же получал новую порцию ударов ногами. Впрочем, в качестве наказания его могли загнать и под нары, заставив лаять, как пса. Всерьёз называя себя "артистом", этот человек целиком сливался с ролью "сторожевого певца", переводя весь ужас происходящего в форму театральной игры, что, надо думать, и спасало его "я" от распада.

Удивительно, но общаясь с ним в подвале "Изоляции", когда – в редкие часы – он не должен был играть роль скомороха, я замечал, что он наиболее подавлен именно в такие минуты, когда его "я" совпадало с реальным положением дел. Но стоило завести разговор о его положении здесь и тех побоях и унижениях, которые он терпит, – как его взгляд становился "стеклянным", а сам он объяснял происходящее то божьей волей, то своей уголовной статьёй, в принципе неохотно говоря на эти темы и повторяя "мне уже всё равно".

Любые новости

Рационализация как защитный механизм активно применялась и теми из числа заключённых, у кого в "Изоляции" были пожизненные и расcтрельные статьи. Я сидел с двумя такими людьми, и оба они надеялись то на активную фазу боёв, то на освобождение их Украиной, при этом принадлежа к так называемому "ополчению".

Совершив явные преступления, ни один из них не соглашался со справедливостью своего заключения здесь, хотя и не отрицал самого преступления. Интересно, что психологическую стабильность им обеспечивали любые новости, которые просачивались в нашу камеру и трактовались ими в свою пользу в духе "всё скоро кончится" (вплоть до новостей о встрече японских и российских дипломатов). Именно этим объясняется тот факт, что их душевный настрой зачастую был куда выше, чем у тех, кто всерьёз собирался на ближайший обмен, вероятность которого была велика.

С другой стороны, пройдя через пытки, одиночные камеры, унижения и находясь под пожизненным сроком, эти люди испытывали синдром "белых страниц" – когда заключённый не запоминает ничего из прочитанного и не способен повторить даже мысль предыдущего предложения, будучи целиком поглощённым проблемами извне. Так продолжалось ровно до тех пор, пока каждый из них не получал очередную порцию новостей, в очередной раз замещая реальность надеждой.

"Бегущий человек"

Ещё одной формой психической гигиены в "Изоляции" было абсолютное безразличие к страданиям других заключённых, которому на каком-то этапе подвергся я сам.

Так, однажды с моим сокамерником мы приготовили на обед овсяную кашу, – когда в соседней комнате стали кого-то пытать. И если ранее пытки проводились в подвале, в ходе чего изображение с видеокамеры выводилось на весь экран и звук делался на максимальную мощность, чтобы все мы могли слышать происходящее, – то осенью 17-го в "Изоляции" отошли и от этой практики и стали пытать прямо здесь, на одном этаже вместе с нами.

В очередной раз применялось электричество, что можно было определить по характерному топоту ног. Здесь этот приём называли "бегущий человек": к большим пальцам ног привязывались провода и пускался электрический ток, из-за чего человек начинал громко кричать и бить ногами о пол. И хотя мой сокамерник побледнел и не смог съесть даже ложки, сам я выждал всего 20 минут, после чего начал обед, аргументируя это тем, что пытки всё равно не заканчиваются, а каша остывает и превращается в один холодный комок.

"Психологический сепаратизм"

В другой раз одного из нас не вернули к отбою, что было явным признаком пыток, которые к тому времени проводили уже в основном по ночам. Помню, мой сосед по нарам, "сидевший" всего около месяца, очень волновался о том человеке, всё время повторяя "как там Сергей?".

Каждый из нас понимал, что Сергей сейчас привязан скотчем к столу в подвале, и к его гениталиям, скорее всего, прикручены провода (что оказалось впоследствии правдой). Но всё дело в том, что к тому времени я "сидел" в "Изоляции" уже полтора года, и нескончаемый поток подобных "Сергеев" не просто вымыл из меня последние песчинки сочувствия – он стал меня раздражать.

Не проходило и дня, чтобы в этих стенах кого-нибудь не пытали и по ночам не заводили полумёртвое тело, в глубоких ожогах на руках и ногах. Так что, когда я снова услышал монолог о Сергее, то кратко ответил, что даже если сейчас откроют "кормушку" и бросят под стол его голову – я просто лягу на бок. Конечно, такой ответ выставил меня полным моральным уродом в глазах того человека, который всё ещё размышлял над вопросом, как вообще можно кого-то пытать. Но сам я больше не чувствовал вины ни перед ним, ни перед высшими силами, – как не чувствовал больше и связи с той фикцией, которой оказались эти 7 букв – "человек".

Такой "психологический сепаратизм" – как сам я называл подобное дистанцирование – проявлялся у других обитателей "Изоляции" и в истерическом смехе, когда речь заходила о разорванной проводами мошонке или сексуальном насилии. Там, где обычного рода реакцией на подобного рода рассказы стала бы ненависть, отвращение или страх, у заключённых "Изоляции" можно было встретить слёзы от смеха или шутки.

Помню, как в июле к нам в подвал завели мужчину в джинсовых шортах, полностью мокрых в области члена. От пыток он обмочился, что происходило со многими, к кому привязывали на член провода. Один из нас тут же встретил его улыбкой и фразой "будем сушиться?" – и это при том, что сам он прошёл через то же, может быть, даже в ещё более жёсткой форме, чем тот. Понятие нормы лежало в прямой пропорции от происходящего, так как всерьёз воспринимать ежедневные пытки и унижения без последствий для психики было нельзя.

Стокгольмский синдром

Обратной стороной подобного дистанцирования было сочувствие к тем из числа администрации, кто не применял к нам побоев и пыток, а "просто делал своё дело", как выражались некоторые из нас. Думаю, цепочка психологических связей здесь была следующей: человеческое отношение со стороны врага воспринималось с благодарностью, которая влекла чувство долга и вины за неоплаченный долг. Многие рассуждали так: выйдя из "Изоляции", нужно рассказать обо всём, что здесь было. Но этот "рассказ" ударит и по тем из охраны, кто пожелал нам доброго утра вместо привычных побоев и матов. Разделение на хороших и плохих врагов приводило одних к сочувствию к первым и ещё большей ненависти ко вторым.

Стокгольмский синдром проявлялся тем больше, чем больше исчезал синдром "железной двери" – когда каждый стук о железные двери фактически означал новое избиение, из-за чего мышцы тел заключённых непроизвольно сжимались, стоило прежней администрации лишь дёрнуть дверной засов".