"Для каждого человека, пережившего войну, она будет казаться мировой, потому что она происходит в мире, где он живет", - блогер

"У нас была война. Хотя она не была мировой, но это нисколько не делает её незначительной или несущественной. Для каждого человека, пережившего войну, она будет казаться мировой, потому что она происходит в мире, где он живет. Для простого человека сама война, какая бы она ни была, очень ужасное, кровавое и опустошительное событие. Это жестокий кровожадный монстр, который будет разрушать и поедать человеческие жизни: младенцев, женщин, детей, которые не в чём не повинны. Россияне отмечают день победы, но серьёзно не понимают, какая была за это заплачена цена. Они, пережившие войну с Ордой, Наполеоном, первую мировую, гражданскую, вторую мировую, забыли или не знают тягот войны". Так написала мне в скайпе подруга Роза из Таджикистана", - пише російська блогерка та фотограф Вікторія Івльова у блозі на сайті видання "Обозреватель", передають Патріоти України, та продовжує:

"А вот - история Розиной жизни, написанная мной давно, больше десяти лет назад, но кажется, что это все произошло только что.

ИМЯ РОЗЫ

Гражданская война началась на пустыре около Розиного дома, и следы от пуль и снарядов видны на нем до сих пор. Перед этим, конечно, были массовые митинги на главной площади Курган-Тюбе, но стрелять начали именно рядом с Розой.

Ее дом стоял как раз между вовчиками и юрчиками. Юрчиками считались те, кто как бы был "за советскую власть", а вовчиками — кто как бы был в оппозиции, против, и то ли за исламскую республику, то ли еще за что-то. В общем, против. И в вовчики, и в юрчики записывали не по политическим симпатиям, а в основном по району Таджикистана, из которого ты был выходцем. Розина семья стала вовчиковской автоматически.

Перестрелка с каждым днем усиливалась, и они отправились в Пяндж — это в сторону границы с Афганистаном — к родителям Розиного мужа Саади. С собой особо ничего не взяли — так, немного денег да одежду для себя и детей: Рахмону было 6 лет, а Озоде — 4. Вернуться рассчитывали через пару недель.

Вышло — через жизнь.

27 декабря 92-го года началось наступление на Пяндж. Вовчики отступали. Поток людей из окрестных кишлаков хлынул к границе. Кто-то кинулся к русским в погранотряд, но солдаты встали на крыше, крича: "Не подходите, мы вас расстреляем", и начали стрелять в воздух. Небо было все в гари, на нейтральной полосе стояли чьи-то трактора, валялись палатки, сундуки, ковры, холодильники — и тьма орущих людей вокруг.

Саади кричит:

— Надо уходить, нас здесь убьют.

В колючей проволоке был уже разрыв метров 5—6, народ ломился туда с телегами, груженными бог знает чем, — казалось, всех засасывает в бездонную дыру. Потом они шли по какому-то болоту, реке, зарослям, траве, тростнику, они шлепали, хлюпали по этой грязи, все были мокрые, люди падали, бросали свои вещи и продолжали брести по полузасохшим руслам реки, пока не вышли к брезентовым палаткам оппозиции…

Стало смеркаться, и пришлось заночевать под открытым небом: в палатках уже не было места. Пошел мокрый снег, люди натащили палки, навесили на них ковры и курпачи (одеяла), но холод все равно был жуткий. Ночью пришли какие-то ребята и сказали, что всех мужчин, которые попытались спрятаться в погранотряде, юрчики расстреляли.

Становилось понятно, что единственный выход — уйти в Афганистан. У некоторых людей были покрышки от колес, чтобы переправиться через пограничную реку Пяндж, у Розы и Саади покрышек не было. Роза, и без того не хотевшая уходить, испугалась, что и она, и дети просто замерзнут в холодной воде и утонут. Она наотрез отказалась переплывать реку:

— Я там никого не знаю. И за что нас должны убивать? Мы ничего никому не сделали.

Саади куда-то ушел, вернулся понурый-понурый и стал собираться… Мужчины его поторапливали. Он плакал, не стеснялся.

Дальше мой рассказ будет перемежаться с воспоминаниями Розы, выкинуть из которых я не смогла ни одного слова:

"Я вот не помню, целовал ли он меня на прощание, а помню, как он сильно плакал и все говорил мне:

— Самое главное — ты выживи, Роза, и детей спаси. Постарайся уехать к матери на Украину (моя мама — украинка, а папа — таджик, меня часто называли русской).

И несколько раз Саади повторил:

— Помни, честь дороже всего.

Так мне в память и врезались — его плачущее лицо и эта фраза…

Они погрузили на лошадь ковры, но до Афгана ковры не доехали — лошадь под их тяжестью стала тонуть в реке, и пришлось ковры срезать…

Все мужчины и подростки ушли. Начался обстрел. Били из минометов. Страшно было до ужаса. И я стала верить, что нас убьют, и хотела, чтобы если убили, то всех троих сразу…".

Освободилось несколько мест в палатках, но сидеть там можно было только на корточках — так Роза и провела два дня, прижав к себе детей. Сколько лет прошло с того сидения, а она все мучается болью в коленях…

У тех, кто оставался на улице, за ночь умерло несколько детей — утром нашли скорчившиеся от холода трупики. И люди ходили, просили — хоть одеяло, хоть что, чтобы закутать оставшихся, — но никто не дал, и Роза не дала, потому что тогда бы ее дети погибли. Там уже не было милосердия, каждый был сам за себя, кончались припасы, и никто ни с кем не делился.

Наступил третий день. Приехал БТР с красным флагом, в нем были таджики, и они стали звать людей обратно, говоря, что их никто не тронет.

"Мы побрели назад. А на поле лежали трупы, и был там один такой красивый мальчик с длинными-длинными ресницами и полуоткрытыми глазами, и снег падал и не таял ни на щеках, ни на ресницах. А рядом лежал другой, и его глаза были полны травы, которую нанес ветер. И так мне стало жалко их, но мы прошли мимо, мы не могли их похоронить — мы боялись, мы даже боялись плакать…

Нас остановили вооруженные люди, приставили моего старика-свекра к стенке:

— Эй ты, вовчик, где твои сыновья?

Он говорит:

— Я не знаю. Они ушли в Афганистан.

— Ну тогда ты пойдешь с нами.

Я стала орать:

— Отпустите его, отпустите его.

А они дали автоматную очередь по асфальту в мою сторону и матом на меня: пошла вон отсюда. У меня коленки подкосились, я села на задницу и опи€салась. Сижу и встать не могу, как будто ноги отказали. И я думала — если подползу к старику, они меня убьют, они так и сказали мне: если, сука, ты не заткнешься, мы тебя застрелим. И еще дали очередь по асфальту. Потом погрузили старика в машину и уехали.

Ночью раздались жуткая стрельба, крики. И я вдруг понимаю: они кричат "Соли нав!" — Новый год! Я и забыла — это было 31 декабря. Я всю ночь проплакала, вспоминая, как мы его встречали раньше — с елкой, детьми и Саади…"

Здесь наши с Розой пути чуть не пересеклись. Я была в Пяндже 5 января. В те дни многие парни залезали на высокие деревья грецкого ореха и орали через реку тем, кто ушел, пытаясь найти своих; колючая проволока еще не была починена, по нейтральной полосе бродили несчастные бабы в халатах — Роза могла быть одной из них, мы просто тогда не знали друг друга. Валялись остатки прежней жизни — даже чьи-то застрявшие в непролазной грязи "Жигули" — и таскались мычащие недоеные коровы.

На следующий день удалось вызволить старика, а потом женщины пошли по городу искать убитых родственников. Я помню эти дни в Пяндже: кровь была повсюду, в гостинице везде на полу была застывшая кровь — сгустки крови, как холодец. Тетки в цветастых платках ступали по ней калошами, а она дрожала.

Много трупов было под навесом в Колхозстрое — человек двадцать; кто-то лежал, а кто-то сидел вдоль стены со связанными руками. Среди них Роза и нашла Хасана:

"Он сидел с закинутой головой, и, когда я голову подняла, на руку вылились мозги серовато-молочного цвета. Стало не то что противно — как спазм какой-то случился, и меня вырвало. Потом в яме мы увидели еще людей — полуприсыпанных землей, в глазах была земля — застывшие трупы, из них торчали руки-ноги, их было уже не опустить вдоль тела. Здесь же рядом два каких-то старика копали могилы. И все это было молча — так страшно, тишина была ужасная. Неподалеку стояли победившие солдаты, и мы, чтобы их не раздражать, старались все делать незаметно. И вдруг среди этой немыслимой тишины у меня началась истерика. Я стояла, облеванная, среди трупов и орала:

— Бог, я не верю, что ты есть, тебя нет, я не верю. Как ты мог все это допустить? Ты врал, что ты есть!

Несколько дней я не могла есть. Закрою глаза — передо мною трупы со вздернутыми руками. Мне хотелось хоть какого-нибудь конца всему этому — любого…".

На маленькие золотые сережки, вынутые из ушей, Роза доехала до Курган-Тюбе, чтобы увидеть, что их с Саади квартира разграблена и в ней живет какой-то мужик из победителей. В самом конце января Роза с детьми, распродав последнее, что было, с великими трудами добралась до Душанбе и умудрилась сесть в поезд, идущий в Москву. Денег у нее не было совсем, дети были завернуты в немыслимые тряпки, все четверо суток дороги они ели то, что давали люди в вагоне. В Москве ее встретили дальние родственники из Рязани. На перроне Роза вдруг полностью потеряла память.

"Я забыла, как меня зовут, кто я, какой это город, куда я еду. Единственное, что помнила, — что вот этих детей я почему-то должна охранять, имена их тоже забыла. Я сидела на полке в поезде, полностью отупевшая, сжимая руки детей. Все вышли, а мы все сидели. Родственники, видимо, стали искать меня по всему составу. Увидели — двоюродный брат бросился ко мне: "Роза-Роза-Роза! Что с тобой?". И вот тут я вдруг опять все вспомнила — да, ведь я же Роза, я еду к маме на Украину, это мои дети, Рахмон и Озода, я должна их спасти. Я поняла, что все закончилось. Мы вышли на платформу — я села на землю и заплакала, ничего не могла с собой поделать, сижу и реву — так долго, ручьем, мимо люди идут, мне начали деньги бросать…".

Роза поселилась у мамы в Винницкой области, устроилась на работу, дети пошли в сад. От Саади не было никаких известий, в Таджикистане по-прежнему шла война…

Однажды в конце весны Розе позвонил ее дядя Эдик:

— Ты маешь яких знайомых в Москве? Жинка звонила и казала, шо ей трэба Курбонову Розу. Будэ звонить еще.

Роза примчалась к нему.

— Вы Роза? — спросил женский голос по телефону.

— Да, — сказала Роза и почему-то заплакала.

На том конце тоже почему-то захлюпали носом.

— Вам привет от Саади из Афганистана.

Это была я, только что вернувшаяся из лагерей таджикских беженцев на бывшей советской военной авиабазе в Кундузе.

Таких, как Саади, на этой базе было несколько тысяч: кто-то пытался шевелиться, искал работу в городе, но большинство пребывали в полнейшей апатии. После бегства из Пянджа прошло четыре месяца. Моя записная книжка пухла от фамилий, телефонов и адресов по всей России, по которым я должна была позвонить и передать или привет, или просьбу, чтобы помогли вырваться. А вырваться — это уехать в любое место, кроме Таджикистана. Домой ехать боялись. Саади тоже дал мне телефон каких-то двух старушек в Душанбе: если они живы, то могут знать, где жена и дети.

…Шелестящий засушенный голос ответил мне после 20-го звонка: нет-нет, она сама еще жива, это сестра уже ушла в вечность. Про Розу ничего не знает, но пороется — может быть, найдет адрес родственников. Вы перезвоните. И я перезваниваю. И она дает какие-то телефоны в Украине. И вот я набираю номер Розиного дяди (см. выше). И Роза через несколько дней приезжает ко мне в Москву. Она перебивает, не дает мне говорить, заставляет сто раз повторять одно и то же, приговаривая: он, наверное, худо-ой-худо-ой — и плачет, и смеется. И мы разрабатываем гениальный план вызволения Саади из беженцев.

В нашем плане добровольно участвовал Розин дядя, его роль фактически и стала решающей — дядя взял на работе справку, что Саади работал в Украине инженером в дядиной конторе, а в Таджикистан поехал в отпуск.

Это была охранная грамота — на основании такой бумаги управление Верховного комиссара ООН по делам беженцев давало людям сопровождение до Душанбе и помогало выехать из страны. На тот момент это означало остаться в живых.

Я вернулась обратно в Афганистан, везя такие или похожие бумажки, добытые родственниками попавших в беду людей, еще нескольким смешанным семьям — русские жены — таджикские мужья, неизвестно какой национальности дети. Всем им российское консульство в Мазари-Шарифе отказалось помочь в выезде в Россию, что-то бормоча о непроставленном российском гражданстве или необмененном паспорте. Господи, ну что в том постсоветском бюрократическом бардаке могли понимать в гражданствах и паспортах простые люди, жившие на окраинах разваливающейся империи?

Саади, как и в первый мой приезд, по-прежнему лежал на грязной курпаче в маленькой каморке, стены которой были покрашены темно-синей масляной краской до половины, документу обрадовался, но отнесся недоверчиво. Передал для Розы немного денег, и мы расстались.

Что двигало мною? И вообще, как объяснить то время? Не пепел Клааса, но человеческая порядочность Рауля Валленберга явно стучала в сердце, заставляя не молчать и не проходить мимо. Это была необъявленная война наивных индивидуумов с остатками — как тогда казалось — подлой власти. Наличие восточной фамилии еще не свидетельствовало о причастности владельца к мировому злу, люди просто выручали друг друга, ощущение беды еще было общим. Это были те славные времена, когда мы — очень недолго — помнили, что каждый из нас что-то значит и что-то может. И я была одним из тех романтиков.

Благодаря этой моей наивной романтике четыре смешанных семьи — всего 32 человека — смогли выехать в Россию. С одной из этих семей — милыми моему сердцу Раей и Тураджоном, их пятью детьми и уже семью внуками — мы дружим до сих пор.

Вернусь к Розе. Однажды в программе новостей она увидела сюжет из Таджикистана о том, как на родину возвращаются беженцы, как они заселяются обратно в свои дома и как жизнь в целом становится лучше и явно веселее. Прошло два года; ни Саади, ни весточек от него все не было. Розе казалось, что если она будет дома, в их квартире, он это почувствует и обязательно появится.

И Роза пишет президенту Таджикистана Рахмонову. И начинается тысяча и вторая сказка Шахерезады — ей предлагают вернуться в Курган-Тюбе и возвращают квартиру. И она опять едет с двумя детьми через три независимые страны — Украину, Россию, Узбекистан — домой.

...В квартире не было даже розеток, по комнатам гулял ветер — стекол тоже не было. Роза была первой женой вовчика, которая вернулась. За ней по городу бегали мальчишки и орали полунеприличный стишок:

"Урус-кукуруз

Халта пури гуз",

что примерно можно перевести так:

"Русский — кукуруза,

Напе…дел в штаны от пуза".

Контейнер с вещами из Украины задерживался, Роза отвезла детей в деревню к свекру (там хотя бы была еда), заперла две комнаты из трех и стала обживаться заново.

"Я жила только одним днем — поняла, что чокнусь, если буду думать обо всем сразу. Нашла где-то на помойке каркас газовой плиты, еще у меня были сковородка, чайник, масло и картошка. Я варила себе утром в сковородке две картофелины, на завтрак пила картофельную воду — вкуснота была незабываемая. Мне кажется, я в то время была ужасно худенькая и красивая… Потом пришел контейнер с вещами. Там был мешок промокшего сахара, я отбивала кусочки молотком и пила чай… Знаешь, эта война меня многому научила. Раньше я была такая меркантильная — стыдно вспомнить. Однажды с Саади дело чуть до развода не дошло из-за разбитой хрустальной вазы…".

А Саади все не было.

Из моего письма Розе весной 95-го года: "Я понимаю, как тебе трудно, но не осуждай Саади, лучше пожалей. Ты пишешь, что он может быть в Кундузе. Ты же знаешь, я была там, там я его и встретила. Роза, это ужасная жизнь — в бывших советских казармах, в грязи, в полной зависимости от тех, кто тебя накормит, без родины, без дома и без всяких перспектив. Поверь, тебе лучше, чем ему. Ты у себя дома, как бы ни был дом беден, ты со своими детьми, которым ты нужна, но и они нужны тебе — такой сообщающийся сосуд. Вокруг тебя друзья и знакомые. А он, скорее всего, как несчастный одинокий волк… Как было сказано в одном фильме: "Каждого человека есть за что если не полюбить, то хотя бы пожалеть".

АБСОЛЮТНО СЧАСТЛИВЫЙ КОНЕЦ

Последний раз мы виделись недавно — я была у Розы в том самом доме, с которого началась война. Сейчас Роза работает во французской неправительственной организации "Актед" инженером в программе по водоснабжению, мотается по всему Таджикистану, помогает сельским людям устанавливать колодцы, грамотно рыть скважины и ставить насосы. Она пишет замечательные поэтические отчеты о своих поездках, она знает жителей кишлаков по именам. Забиралась даже на Памир в пятидесятиградусный мороз, где демонстрировала приготовление пищи в печи, которая работает от энергии солнца. "В тот день было солнечно, и приготовление пищи заняло три часа. Люди были просто удивлены происшедшим, задавали много вопросов, радовались", — пишет Роза.

Рахмон учится в Душанбе в университете и живет у тети, которая вместе с ним и мамой пережила войну в Пяндже.

Озода учится в русской школе, пишет сочинения про Есенина, и никто ее не обзывает "урус-кукуруз".

P.S. Саади вернулся в Таджикистан в 1997 году среди последних возвращавшихся беженцев — с новой женой и ребенком.

Примечание 2018 года. Сейчас Роза - счастливая бабушка шестерых внуков, про которых она говорит так:

- Когда смеются мои внуки, как будто звон серебряных колокольчиков звучит в моём сердце. Это чувство появляется, когда мне очень радостно и хорошо".