"Тогда я для себя решил: выползу на дорогу, лягу на середине, пусть меня переедет машина, чтобы не мучиться в плену", - Жемчугов

Минулої суботи, 17 вересня, на мосту в місті Щастя відбувся довгоочікуваний обмін в форматі "два на чотири". Терористи віддали Україні двох людей - співробітника місії ООН Юрія Супруна та волонтера Володимира Жемчугова. Про життя до війни і життя в полоні розповідає Володимир Жемчугов і його дружина Олена в інтерв'ю Главреду, яке пропонують своїм читачам Патріоти України:

"Танечка, проходите в палату, сами говорите кто Вы и откуда. Я Володе сказала, что придет журналист, но без подробностей", — говорит мне в больничном коридоре Елена Жемчугова. Она — жена бывшего пленного террористов из ЛНР Владимира Жемчугова. В конце сентября прошлого года ее муж подорвался на растяжке, а потом попал в плен. Первые дни сепаратисты и не думали, что по паспорту местный житель (а прописан Владимир в Красном Луче) на самом деле партизан и диверсант, который выступает за Украину.

При подрыве на минном поле Жемчугов повредил обе руки — в луганской больнице их ампутировали почти по локти, осколками были травмированы глаза — сегодня Владимир видит лишь одним, да и то только силуэты. И это не считая других проблем со здоровьем.

Несмотря на такие травмы, террористы удерживали Жемчугова почти год в заложниках, пытаясь выяснить, как действуют украинские диверсионные группы на неподконтрольной Украине территории Луганской области.

Мы с Еленой заходим в небольшую палату. Володя в спортивных брюках и тенниске сидит на краю кровати. Я представляюсь, и мы начинаем разговор. Он все время смотрит в мою сторону. Открыт и готов к разным вопросам. Не на все сегодня может ответить, не на все отвечать приятно.

Тем временем Лена снимает туфли на каблуках и надевает комнатные тапочки. В больничных стенах вот уже неделю она живет со своим Вовой, которого так ждала и за которого так боролась.

— Владимир, Вы приехали в Украину, в Красный Луч, весной 2014 года. Каким увидели город?

— Для начала надо сказать, почему я стал критически смотреть на сложившуюся ситуацию в Украине. С 2007 года я жил и работал в Грузии, меня очень сильно интересовала тема абхазского, южноосетинского конфликта, конфликта в Нагорном Карабахе. Я много ездил по Кавказу, и всегда после работы общался с очевидцами и участниками тех событий. Искал информацию, чтобы понять, что там и как произошло. Вскоре для себя все разложил по полочкам.

Когда весной 2014 года мы с Леной приехали в Украину — как обычно на Пасху проведать маму, я увидел блокпосты. Естественно, пошел поговорить с людьми на них. Понимаете, я родился в Красном Луче, вырос, в свое время вел там очень активную жизнь, был комсомольцем, участвовал в разных технических выставках, до армии работал на шахте, в армии служил с местными ребятами, после нее работал на разных предприятиях у себя в городе, был руководителем.

Другими словами, многих знаю, и многие знают меня. Так вот я пришел на самый большой блокпост на перекрестке трассы Харьков—Ростов. Сначала подошел к гаишникам, спросил, что это такое происходит. Тогда еще стояли без оружия. Гаишники ответили, мол, помощники их там. Пошел дальше. На самом блокпосту увидел, что стоят люди в основном безработные, алкоголики. Я начал с ними разговаривать, спрашивал, за что стоят, чего хотят? Они немного испугались: пришел тут один, стал задавать серьезные вопросы. В ответ услышал: "Мэр Филиппова (на то время мэр Красного Луча Луганской области Марина Филиппова, — Авт.) предложила нам подработать. Тормозки привозят, на сигареты деньги дают — все равно работы нет, вот и стоим".

После того разговора я понял, что все организовано, блокпостов по области много. Там же мне посоветовали не вмешиваться, если я за Украину — будут неприятности. Но для себя я определил масштаб организованной акции: осознавал, что участвует админресурс в лице Филипповой, которая является частью команды Ефремова (Александр Ефремов, в 1998—2005 гг. — глава Луганской облгосадминистрации, — Ред.), а подобные приказы — блокировать дороги, розданы во все города и поселки. Подумал, так на территорию Донбасса по грузинскому сценарию зайдут переодетые российские солдаты…

— К тому моменту "зеленые человечки" уже были в Крыму…

— Там они снимали с себя опознавательные знаки и рассказывали истории о местной самообороне, которая "сходила на базар", прикупила автоматы Калашникова, пулеметы, РПГ, несколько БТРов, заодно и форму… Я маме так и сказал: "Будет война!". Говорил об этом и друзьям. Мне не верили, но задумывались — пример Крыма уже был, но все-таки надеялись: как мы можем воевать с Россией, тут же много русских… Вскоре мы с Леной вернулись в Грузию. Я уже оттуда наблюдал за развитием событий.

— Но, я так понимаю, в Грузии Вы были недолго?

— Вскоре приехал в Красный Луч забирать маму. Она долго не хотела, не могла бросить нажитое годами добро. Маму уговаривал до тех пор, пока в городе не начали стрелять. Решилась, когда сама услышала выстрелы и взрывы. Я же стал приезжать в Красный Луч, помогал выезжать знакомым. Мотался туда-сюда. У меня спрашивают, почему ты пошел простым партизаном, а не организовывал, например, батальон. Я отвечаю: "Представьте, в ваш дом, где жена, дети, в окно вломились два бандита с пистолетом и угрожают, неужели вы выйдете на улицы и пойдете организовывать общественное движение?". Конечно, нет. Вы тут же встанете и пойдете оказывать им сопротивление. Точно так и я. В мой дом пришла война, во дворе стали ходить люди с автоматами, был слышан отличительный русский говор. И я стал искать контакты в Вооруженных силах Украины, чтобы помочь, как могу. Тогда я стал разведчиком.

— Когда это произошло?

— В 2014 году. Я стал частью партизанского отряда. Надо понимать, что все архивы военкоматов, СБУ, МВД сразу попали в руки российских спецслужб. Всех, кто мог чем-то подобным заниматься, взяли на карандаш и ликвидировали. На меня же в тех материалах ничего не было, в их понимании я был простой человек, поэтому мне было легче.

— Вы сами нашли необходимые контакты?

— Да. Поначалу помогал разведданными. Когда началась конкретно война, я понял, что надо переходить к активным действиям. К тому времени уже были организованные партизанские отряды, меня состыковали с командиром одного из них, и я уже принимал участие в активных партизанских боевых действиях в Луганской области.

— Как часто Вы бывали на Луганщине?

— Очень часто. Я не могу об этом говорить до окончания войны. Но как бы так Вам сказать… Был очень активным партизаном. Мы были самостоятельным отрядом, но обменивались информацией с официальными лицами Украины. Так как мы находились в оккупации, за линией фронта нам было виднее, что и как делать, поэтому действовали самостоятельно.

— Насколько сильно подобное движение в Луганской области?

— Оно не сильное. В Донецкой области больше партизанских отрядов, они активнее. Мы не совершали диверсии ни каждый день, ни каждую неделю. Но надо учитывать, что схема общения в партизанском отряде не такая как в 1941-1945 годах, а все очень высокотехнологично. Находясь в партизанском отряде, я никогда не видел командира. Все организовано внутри очень четко: общение друг с другом, передача посылок по схемам, знакам, так чтобы не было провала. Даже вот я провалился, но не сдал своих товарищей, даже когда меня кололи, пытали. Я даже физически ничего не мог сказать, потому что действительно мало, что знал. Я просто получил передачу, на мессенджер сбросили, где ее забрать. Могу сказать, что подполье организовано сегодня серьезно.

— Каким образом Вы получили серьезные травмы?

— После выполнения боевого задания я возвращался ночью. Так получилось, что зашел на старое минное поле возле Луганского аэропорта, где остались заминированные места. А в этом году 2 мая недалеко от того места, где я подорвался, взорвался трактор. И это несмотря на то, что там уже несколько раз разминировали территорию. Как мне объяснили, я наступил на растяжку и подорвался.

— Как вас вычислили люди с той стороны?

— Когда подорвался, думал, что уже все — умираю. Но полежав на спине минут тридцать, чувствовал, что силы меня не покидают, кровь течет, но я соображаю. Тогда я понял, что попаду в плен. Думал, что делать. Недалеко от того места, где я находился, проходила трасса Луганск—Краснодон, по которой каждую ночь шли караваны "Уралов" со снарядами — их возят на Луганск и Стаханов из России. Тогда я для себя решил: выползу на дорогу, лягу на ее середине, и пусть меня переедет машина, чтобы не мучиться в плену. И я пополз. Все удивлялись, как я мог это сделать с такими страшными ранениями, а минно-взрывное ранение самое страшное — одновременно происходит термический и химический ожег, множественные осколочные ранения. Но как-то так получилось, что у меня были силы, здоровье. Я дополз до дороги. Вылез на нее. Шли "Уралы". Я слышал, как гудят их рифленые покрышки, объезжая меня. Наверное, водители сообщили кому-то о моем присутствии. Вскоре приехала машина, и люди меня забрали. Я очнулся через несколько дней в реанимации.

— Но тогда Вы еще не были в плену, наверняка, были просто местным жителем, подорвавшимся на растяжке?

— Тогда, думаю, они увидели, что минно-взрывное ранение получил человек в гражданском, местный житель. Но когда на следующий день произошел взрыв — я заложил накануне мину с часовым механизмом, они связали его со мной, поняли, что именно я произвел диверсию. После нашли мои следы, кровь на месте, где я подорвался. Там осталась моя шапка. Отпираться было бесполезно.

— Что было потом?

— Меня стали допрашивать. Изо дня в день: допросы и угрозы, угрозы и допросы. Меня не били. Мне один ФСБшник говорил, чтобы я только не врал, что меня избивали. Да, меня не били, но на меня очень сильно психологически давили. Понимаете, я был весь черный от ожога, на видео, где я даю "показания", чуть отошел, но все равно видны черные пятна. По моему состоянию меня физически не могли пытать, но пистолет ко лбу прикладывали, разыгрывали спектакль, что меня вот сейчас пристрелят, рассказывали, где закопают, водили ножом по телу. Говорили: "Будем резать тебя на ремни, и каждый день для тебя будет казаться лишним". И все это в реанимации. Но это было психологическое давление, не физическое. К боли во всем теле после операций, добавилась боль и от особого отношения — тех людей нервировало, что я не раскрывал никого, а они не могли на меня надавить, как бы хотелось. Вопросы были как в 1941-м, их интересовали: адреса, пароли, явки. Я молчал. Рассказывал какие-то бредовые версии, что я поставил только одну мину, путался. Мне говорили, мол, что я рассказываю, "тебя кололи, ты бредил, и уже все выложил, звал командира на помощь…".

— Обманывали?

— Нет, правду говорили. Мне об этом потом уже сказали, когда на суд привезли. Так получилось, что охранники на суде были из тех, кто охранял меня в первые дни. Один из них сказал, что его заставили сидеть рядом со мной, и когда я в бреду что-то говорил, тот все записывал, потом показывал начальству.

Елена, которая все это время просто сидела напротив Владимира и слушала, уточняет: "Я как медик могу сказать, что когда человек выходит из наркоза, а ему задавать вопросы, то он на них отвечает правдиво. Есть люди, которые обучены даже в таких ситуациях не проговориться. Но когда человек простой, то он никогда не соврет".

— Не хочу гордиться, что я суперразведчик, но учитывая, что я никого не сдал, никто из моих товарищей из партизанского отряда не пострадал, могу с уверенностью сказать, что никому не навредил, — продолжает Владимир.

— Ваш партизанский отряд сегодня действует?

— Да. Я попал в плен 29 сентября 2015 года. С того времени посмотрите их сайты. Конечно, многие акции они скрывают, но в соцсетях люди пишут, какие были взрывы. Ко мне приходили МГБшники после взрывов в Ровеньках, Луганске, Свердловке. Я вижу, что партизанский отряд действует, живет, борется.

— После чего оккупанты открыли на Вас "уголовное дело"?

— Думаю, что спустя первые три месяца они поняли, что даже самый ленивый партизан, зная, что я провалился, ушел бы с насиженного места. Оперативность пропала. Их это очень злило…

— Злило, что не успели по горячим следам?

— Я не давал информацию, даже когда был под наркозом. Затем меня принуждали сказать на камеру, что меня заставили, что я действовал за деньги. Мне было тяжело и больно, но я скрипящим голосом им в лицо говорил, что они оккупанты, предатели, что я осознанно и добровольно пошел против России.

— Вы встречали с той стороны людей, которых раньше знали?

— Я же не видел никого, мог только по голосу распознавать. Но из тех, кто меня допрашивал, никого не узнал.

— Это были местные люди или приезжие россияне?

— ФСБшники были. Так получилось, что когда они начали "копать", то узнали, что я служил в Советской армии в войсках госбезопасности. Хотя я был простым солдатом, они себе решили, что бывших КГБшников не бывает. Я им говорил, чтобы они посмотрели мою часть: Рябиновая улица, город Москва. Гарнизон остался, но его расформировали. Там была такая себе обслуга КГБ, не боевое подразделение. Но они не верили, говорили, что я сотрудник и СБУ, и ГРУ, и еще нескольких иностранных спецслужб. Я аж сам собой загордился! Они смотрели, что я парень из простой семьи, но был на руководящих должностях, работал за границей, много ездил по миру, и думали: все это не просто так. Хотя я достигал всего исключительно своим трудом. И когда вот они стали говорить, что я какой-то международный разведчик, тогда ко мне стали ездить ФСБшники, допрашивать. Их акцент московский выдавал…

Елена предлагает прерваться на чай. "Я тебе зеленого чайку сделала", — говорит так нежно она мужу, берет чашку и бережно подносить ее к устам Владимира. Он делает всего несколько глотков, и мы продолжаем.

— Вам говорили, что Вас никто не ищет?

— Мне говорили, что Украина не заявляет меня на обмен, что я никому не нужен. Так продолжалось несколько месяцев. Все это время я лежал в одиночке.

Меня до конца октября допрашивали, спрашивали по двадцать раз одно и то же, в том числе и на детекторе лжи. Хорошо, что у меня была информация, как его обманывать. Я ей воспользовался. Не знаю, помогло ли… После мне сказали, что детектор я прошел. В конце октября 2015 года ко мне пришел ФСБшник и сказал, что их "правительство" приняло решение меня обменять, мол, готовься, в течение недели будешь дома. Я ему не поверил. Он говорит: "Хочешь позвонить родным?". Я забыл номера. Но то, что он реально достал телефон и готов был звонить, меня убедило, что он говорил правду. И я ждал обмена, но обмен не состоялся.

В середине ноября Елена Жемчугова и украинские врачи неделю ждали обмена в Краматорске. Вскоре Ольга Кобцева, представитель ЛНР сказала жене, что в формате "один на один" Владимира никто не отдаст, их интересуют уже три человека.

"Мы не знаем истиной причины, почему был задержан обмен. Возможно, опять начались подрывы", — предполагает Елена. У Владимира же есть три версии.

— Они на меня давили, чтобы я на видеокамеру сказал, что осознаю, что совершил проступок, был неправ, меня заставили. Но я этого не говорил, продолжал называть оккупантами. Их это раздражало. Это первая моя версия. Вторая: думали, что выйдут с моей помощью на других партизан. Ведь все время, пока я находился у них, они "копали", приходили ко мне за уточнениями: то в компьютере что-то найдут, то в вещах, то слухи какие-то услышат. Третья версия — я местный житель, русский, бывший шахтер, и пошел за Украину. Мои публичные слова были похожи на информационную бомбу, которые могли заставить задуматься кого-то, подтолкнуть к чему-то. Следующая версия — Украина не отдавала конкретных людей за меня, которых они хотели.