"Часть попыток суицида, которые присутствовали на моей памяти, была сугубо показательной. Исключение составляет случай, когда человек пытался вскрыть себе вены гвоздем в состоянии шока после пыток", - Асєєв

"Донецкий журналист и блогер Станислав Асеев провел два с половиной года в плену у сепаратистов "ДНР". Большую часть этого времени его содержали в тюрьме на территории бывшего арт-центра "Изоляция", предназначенной для "особо опасных преступников". Власти "ДНР" обвиняли Асеева в шпионаже", - йдеться у матеріалі "Радіо Свобода", передають Патріоти України. Цитуємо далі:

"Описывать свой тюремный опыт Станислав начал ещё в заключении, однако вскоре охранники отобрали у него рукопись. Оказавшись в СИЗО, а потом и в колонии, Асеев по памяти восстановил написанное, а затем через одного из товарищей по плену смог передать свои заметки на волю. В конце декабря минувшего года Асеев получил свободу в результате операции по обмену пленными между Украиной и сепаратистскими территориями. Его воспоминания:

Быть или не быть: суицид в плену

...Часть попыток суицида, которые присутствовали на моей памяти в "Изоляции", была сугубо показательной. Исключение составляет случай, когда человек пытался вскрыть себе вены гвоздём в состоянии шока после пыток. Но и в этой ситуации летальный исход не наступил: находясь под круглосуточным наблюдением, он был остановлен, после чего переведён из "одиночки" в общую камеру, где за ним присматривали уже сами заключённые.

Сам я стал невольным свидетелем его разговора с охраной, который проходил "на продоле", то есть в коридоре, у дверей нашей камеры. Надзиратель пытался его успокоить, в то время как тот выкрикивал "Вы не понимаете! Я больше такого не выдержу!", описывая один из самых жестоких видов пыток – с электродом в заднем проходе. Не понимая, что в этом месте подобное – просто система, рядовой случай, этот человек искренне пытался объяснить надзирателю всё, что с ним сделали и во что он сам явно всё ещё не верил.

Другая попытка суицида касалась человека, которого пытали одновременно с сыном на одном столе. Надо сказать, что пытки – это целый комплекс мер, который не сводится только лишь к причинению физической боли. Поэтому, когда его сын помочился под себя из-за непроизвольного сокращения мышц (им обоим пускали ток в задний проход и на гениталии), – отцу стали кричать именно это: "Посмотри на сынка – обмочился, как щенок!". По словам этого человека, ни сами пытки, ни угрозы смерти не принесли ему такой боли, какая была на душе в тот момент. Но этот разговор будет значительно позже, а пока к нам в камеру завели человека с глубокими электроожогами и кровоподтёками на голове. Последние как раз и были попыткой его суицида, когда в подвале "Изоляции" он попытался пробить себе череп о металлический уголок нар.

Смысл же его перевода в нашу камеру состоял в том, что с ним уже прекратили "работу", и теперь задача администрации состояла в том, чтобы он не покончил с собой. Но к вечеру выяснилась другая проблема: с семи до половины девятого этот человек вдруг полностью дезориентировался, не понимая, где он находится и впадая в состояние бреда. Всё дело в том, что на протяжении целой недели его пытали именно в это время, – и едва наступал вечер, а в коридоре слышались шаги, – как его руки начинали судорожно дрожать, а сам он садился на край нары у двери камеры и бессмысленно повторял "Терпи, сынок, терпи, терпи, терпи", искренне считая, что находится сейчас в подвале вместе со своим сыном. На все наши слова и попытки его успокоить реакция практически отсутствовала, из-за чего приходилось усаживать его за стол, слегка нажимать на сломанные рёбра – и только затем отвлекать разговорами о рыбалке и шахте (сам он был шахтёром и рыбаком).

Надо сказать, что в конечном итоге его сына отпустили, напоминая отцу, что всегда могут вернуть его обратно, если на суде что-то пойдёт не так. Помню, когда его сын оказался на свободе, почему-то именно на его примере я подумал, что выйти вот так – в чём-то хуже, чем дальше "сидеть". Ещё вчера ты наслаждался жизнью и ждал ребёнка от любимой жены, сегодня – оказываешься раздетым в одном подвале с отцом, вас обливают водой и бьют током, а спустя месяц тебя отпускают, просто потому, что кто-то решил, что для дела им хватит отца. Разве жизнь – не полный абсурд?

Самому мне понадобились почти два года – два года жизни в "Изоляции", – чтобы прийти, наверное, к главной мысли, которую я вынес из происходящего здесь. Сознательно выбрать жизнь там, где всё говорит в пользу смерти, – в этом и состоит ответ на всё. Ответ о смысле, прощении, если такой вопрос вообще может быть поставлен, ответ о сути нашего "я". Сам я скорее ощущаю, чем понимаю этот ответ, но речь точно не идёт о внезапно возникшей любви к жизни или о чём-то в этом роде. Любить жизнь там, где кричат от пыток и лают под нарами, – кощунство, и правда перед собой заставляет признать, что суицид здесь – здравая мысль. Но всё дело в том, что "Изоляция" – это не о войне. Она – о человеке. Постараюсь пояснить свою мысль.

Будет ошибкой считать, что в этих стенах издевались исключительно над "укропами", к которым относили всех, у кого была статья "шпионаж". Напротив, на нас смотрели с оглядкой на возможный обмен, а это означало, что у человека не должно быть видимых шрамов, ожогов и переломов. Тогда как свои – так называемое ополчение, сотрудники "министерств" и прочие – представляли собой настоящее мясо, тренировочный материал, который можно буквально вбивать в пол, не опасаясь последствий.

Администрация "Изоляции" прекрасно понимала, что ни один российский телеканал никогда не возьмёт у них интервью, ни одно местное издание никогда о них не напишет. Этих людей не существовало, их страданий не было, они – никто. Именно поэтому "Изоляция" – это черта, переступив которую, человек чувствует себя богом, поступая как дьявол. Она – рассказ о каждом из нас и особенно о тех, кто прошёл через это и был готов поступить так же с теми, кто издевался над ним.

Я общался со многими заключёнными, и большинство из них сходилось в одном: если бы представился шанс отомстить, то никто не стал бы думать и секунды. В лицах этих людей в балаклавах ты отражаешься сам, понимая, что в момент пыток или просто их смеха ты готов на ещё более жёсткие вещи, чем они совершали с тобой. И если бы администрация "Изоляции" знала все наши мысли, едва ли мы ходили бы в душ без наручников. Впрочем, дальше мыслей дело ни у кого не пошло: здесь были люди, которые "вскрывали" себя, но ни один так и не бросился на охрану. И это ещё один отдельный вопрос – почему так? Ведь в худшие времена количество заключённых "Изоляции" достигало 70 человек, но ни одного случая массового неповиновения администрации так и не произошло.

К чёрту всё? Возвращаясь к вопросу о суициде – или, как мы называли его между собой, "к чёрту всё!", – стоит отметить, что как только человеку дают отдышаться и отойти от первоначального шока, выясняется, что между жизнью и смертью стоит ряд вполне земных факторов, которые оставляют его на этой земле. Это и образование, и религия, и любовь близких и к близким, и страх перед смертью, и даже жизненный эгоизм. Так, некоторые из нас говорили, что не готовы покончить с собой уже потому, что суицид перечеркнёт всё, через что они уже сумели пройти. Выходило, что каждый новый день пыток и унижений был стимулом терпеть следующий.

Один из моих сокамерников, которого пытали на протяжении месяца, держа в подвале пристёгнутым к решётке наручниками (так, что даже бутылку с протухшей водой ему приходилось доставать ногами), сказал мне следующее: "Я не готов так дёшево отдать свою жизнь. Умереть на фронте, как воин, – да. Но сдохнуть вот так, как собака, на наре, чтобы они в очередной раз написали "сердечная недостаточность" – на это я не пойду". Интересно, что этот человек принципиально не менял свой пакет, в котором его пытали, и так и ездил в "контору" с обрывками скотча, которым его обматывали, пока прикручивали провода. Когда я спросил его об этом, он отшутился и сказал, что пакет ему дорог как память. От себя же добавлю, что в списке причин, чтобы жить, у некоторых действительно оставалось только одно – отомстить.

Так или иначе, вопрос о суициде в пограничной ситуации, к которой примыкают плен и тюремное заключение, выходит далеко за рамки только лишь психиатрии, являясь скорее экзистенциальным, чем механическим. Действительно, если в обычной среде мысли о самоубийстве уже сами по себе служат показанием к госпитализации или, как минимум, к глубокой работе с человеком, то можно ли считать отклонением решение танкиста, который предпочитает выстрел в голову медленной и мучительной смерти в горящем танке? В среде же, где физические страдания сочетаются с глубокой психологической травмой, мысли о суициде выглядят скорее нормой, чем отклонением, призванной избавить от этих самых страданий.

Сторожевой певец

Особенности психологической жизни заключённых в "Изоляции" во многом определялись уровнем воздействия на них администрации и других заключённых, а также местом в здешней иерархии. Наблюдая за теми, к кому в "Изоляции" применялись наиболее жестокие формы физического и психологического насилия, можно было заметить, как их личность менялась буквально на глазах...

Один из заключённых принадлежал к касте так называемых "опущенных", людей, которых было запрещено даже бить руками (правило, часто здесь нарушаемое). Побои наносились ногами, стулом (однажды просто разлетелся о него), подручными предметами. Этому человеку было запрещено подходить к столу, пользоваться общей посудой, давать что-либо другим заключённым. При этом к наибольшей трансформации его личности приводили именно психологические побои, которые он терпел каждый день. За ошибку он тут же получал новую порцию ударов ногами. В качестве наказания его могли загнать и под нары, заставив лаять, как пса

У его нар висело сделанное им импровизированное бумажное ружьё и берет, которые он надевал всякий раз, когда исполнял песни для администрации и других заключённых. Помимо этого на само "ружьё" было нанесено нечто вроде "серийного номера", состоящего более чем из 20 символов и матерных фраз, которые этот человек обязан был досконально знать и уметь повторять в любое время суток, когда бы ему ни приказали. За ошибку хотя бы в одном символе он тут же получал новую порцию ударов ногами. Впрочем, в качестве наказания его могли загнать и под нары, заставив лаять, как пса. Всерьёз называя себя "артистом", этот человек целиком сливался с ролью "сторожевого певца", переводя весь ужас происходящего в форму театральной игры, что, надо думать, и спасало его "я" от распада.

Удивительно, но общаясь с ним в подвале "Изоляции", когда – в редкие часы – он не должен был играть роль скомороха, я замечал, что он наиболее подавлен именно в такие минуты, когда его "я" совпадало с реальным положением дел. Но стоило завести разговор о его положении здесь и тех побоях и унижениях, которые он терпит, как его взгляд становился стеклянным, а сам он объяснял происходящее то божьей волей, то своей уголовной статьёй, в принципе неохотно говоря на эти темы и повторяя "Мне уже всё равно".

Рационализация как защитный механизм активно применялась и теми из числа заключённых, у кого в "Изоляции" были пожизненные и расcтрельные статьи. Я сидел с двумя такими людьми, и оба они надеялись то на активную фазу боёв, то на освобождение их Украиной, при этом принадлежа к так называемому ополчению. Пройдя через пытки, одиночные камеры, унижения и находясь под пожизненным сроком, эти люди испытывали синдром "белых страниц".

Совершив явные преступления, ни один из них не соглашался со справедливостью своего заключения здесь, хотя и не отрицал самого преступления. Интересно, что психологическую стабильность им обеспечивали любые новости, которые просачивались в нашу камеру и трактовались ими в свою пользу в духе "всё скоро кончится" (вплоть до новостей о встрече японских и российских дипломатов). Именно этим объясняется тот факт, что их душевный настрой зачастую был куда выше, чем у тех, кто всерьёз собирался на ближайший обмен, вероятность которого была велика.

С другой стороны, пройдя через пытки, одиночные камеры, унижения и находясь под пожизненным сроком, эти люди испытывали синдром "белых страниц", когда заключённый не запоминает ничего из прочитанного и не способен повторить даже мысль предыдущего предложения, будучи целиком поглощённым проблемами извне. Так продолжалось ровно до тех пор, пока каждый из них не получал очередную порцию новостей, в очередной раз замещая реальность надеждой.

"Бегущий человек"

Ещё одной формой психической гигиены в "Изоляции" было абсолютное безразличие к страданиям других заключённых, которому на каком-то этапе подвергся я сам. Однажды с моим сокамерником мы приготовили на обед овсяную кашу, когда в соседней комнате стали кого-то пытать. И если ранее пытки проводились в подвале, в ходе чего изображение с видеокамеры выводилось на весь экран и звук повышался на максимальную мощность, чтобы все мы могли слышать происходящее, – то осенью 2017-го в "Изоляции" отошли и от этой практики и стали пытать прямо здесь, на одном этаже вместе с нами.

В очередной раз применялось электричество, что можно было определить по характерному топоту ног. Здесь этот приём называли "бегущий человек": к большим пальцам ног привязывались провода, включался электрический ток, из-за чего человек начинал громко кричать и бить ногами о пол. И хотя мой сокамерник побледнел и не смог съесть даже ложки, сам я выждал всего 20 минут, после чего начал обед, аргументируя это тем, что пытки всё равно не заканчиваются, а каша остывает и превращается в холодный комок.

В другой раз одного из нас не вернули к отбою, что было явным признаком пыток, которые к тому времени проводили уже в основном по ночам. Помню, мой сосед по нарам, сидевший всего около месяца, очень волновался о том человеке, всё время повторяя "Как там Сергей?". Не проходило и дня, чтобы в этих стенах кого-нибудь не пытали и по ночам не заводили в камеры полумёртвое тело, в глубоких ожогах на руках и ногах. Каждый из нас понимал, что Сергей сейчас привязан скотчем к столу в подвале, и к его гениталиям, скорее всего, прикручены провода. Но всё дело в том, что к тому времени я "сидел" в "Изоляции" уже полтора года, и нескончаемый поток подобных "Сергеев" не просто вымыл из меня последние песчинки сочувствия, он стал меня раздражать.

Когда я снова услышал монолог о Сергее, то кратко ответил, что даже если сейчас откроют "кормушку" и бросят под стол его голову, я просто лягу на бок. Конечно, такой ответ выставил меня полным моральным уродом в глазах того человека, который всё ещё размышлял над вопросом, как вообще можно кого-то пытать. Но сам я больше не чувствовал вины ни перед ним, ни перед высшими силами, – как не чувствовал больше и связи с той фикцией, которой оказались эти 7 букв – "человек".

К нам завели мужчину в мокрых джинсовых шортах. От пыток он обмочился, что происходило со многими, когда им привязывали к члену провода. Такой "психологический сепаратизм", как я называл подобное дистанцирование, проявлялся у других обитателей "Изоляции" и в истерическом смехе, когда речь заходила о разорванной проводами мошонке или сексуальном насилии. Там, где обычного рода реакцией на подобного рода рассказы стала бы ненависть, отвращение или страх, у заключённых "Изоляции" можно было встретить слёзы от смеха или шутки.

Помню, как в июле к нам в подвал завели мужчину в джинсовых шортах, полностью мокрых в области члена. От пыток он обмочился, что происходило со многими, к кому привязывали на член провода. Один из нас тут же встретил его улыбкой и фразой "будем сушиться?" – и это при том, что сам он прошёл через то же, может быть, даже в ещё более жёсткой форме, чем тот. Понятие нормы лежало в прямой пропорции от происходящего, так как всерьёз воспринимать ежедневные пытки и унижения без последствий для психики было нельзя.

Оборотной стороной подобного дистанцирования было сочувствие к тем сотрудникам администрации, которые не применяли к нам побоев и пыток, а "просто делали своё дело", как выражались некоторые из нас. Думаю, цепочка психологических связей здесь была следующей: человеческое отношение со стороны врага воспринималось с благодарностью, которая влекла чувство долга и вины за неоплаченный долг. Многие рассуждали так: выйдя из "Изоляции", нужно рассказать обо всём, что здесь происходило. Но этот "рассказ" ударит и по тем из охраны, кто пожелал нам доброго утра вместо привычных побоев и матов. Разделение на хороших и плохих врагов приводило одних к сочувствию к первым и ещё большей ненависти ко вторым.

Стокгольмский синдром проявлялся тем больше, чем больше исчезал синдром "железной двери", когда каждый стук о железные двери фактически означал новое избиение, из-за чего мышцы тел заключённых непроизвольно сжимались, стоило кому-то лишь дёрнуть дверной засов".