Хіти тижня. "Мы с сестрами редко выходили на улицу, чтоб не съели", - луганчанин, який пережив Голодомор

Микола Павлович Онищенко пережив страшні 1932-1933 роки, гітлерівський штрафний концтабір, а на старості років йому з дружиною довелося залишити свій будинок в окупованому Луганську, - йдеться в матеріалі "ФАКТІВ", передають Патріоти України. Далі - мовою оригіналу:

"— Я родился в селе Нововасильевка, что в семи километрах от Бердянска, — говорит 91-летний Николай Павлович Онищенко, которому довелось пережить Голодомор. — Из стоявшего на склоне холма дома моего деда Иосифа в ясные дни было видно Азовское море. Когда мне исполнилось два года, родители построили хатку из самодельного кирпича в соседнем маленьком селе Роза — там было дворов пятьдесят. Осенью 1932 года до нас дошла новость: советские активисты вламываются на подворья крестьян, переворачивают все верх дном — ищут зерно. Все, что находят, забирают, не оставляя ни килограмма. Начали с больших сел, скоро доберутся до Розы. Ужас, который охватил тогда взрослых, передался мне, шестилетнему мальчугану. Похожий неимоверно сильный страх я переживал только во время войны — когда попал под бомбежку гитлеровских самолетов.

«Обувь в те времена была только кожаная, ее резали на куски и готовили варево»

— В один из осенних дней 1932 года в наше село въехала вереница подвод, на них — нахальные мужики-активисты, — продолжает Николай Онищенко. — Село застыло в оцепенении. Советские работники врывались на подворья, и вскоре оттуда начинали доноситься крики, плач детей и женщин.

Моего отца в это время дома не было — он трудился в Бердянске грузчиком в порту (на работу и с работы ходил пешком). Своего поля мы не имели — питались тем, что выращивали в огороде и покупали на отцовскую зарплату. Так что запаса пшеницы, ржи, овса у нас не было. Но мама припасла небольшой мешочек с кукурузным зерном. Она быстро сообразила, куда его спрятать: вынесла бочонок с солеными огурцами на улицу, вылила рассол, высыпала огурцы в казанок, положила в бочонок мешочек с кукурузой, замаскировала его соленьями, закрыла крышкой и водрузила сверху камень.

И вот непрошеные гости (человек пять) нагрянули к нам. Самый крикливый из них с порога рявкнул маме: «Где хлеб?!» — «Нет у нас ничего — мы хоть и в селе живем, муж в Бердянске работает». — «Ты в огороде хорошенько проверь — может, там мешки закопали», — скомандовал крикливый одному из подручных. Начался обыск: нахрапистые дядьки методично перерывали все в хате, на чердаке, в сарае. Бочонок со спрятанным зерном стоял возле печи на полу. Мы с двумя младшими сестрами расположились рядом с ним. Крикливый снял с бочонка камень, и у него злобно заблестели глаза: «А что это у тебя огурцы без рассола?!» — заорал он на маму. Резким движением опрокинул бочонок, огурцы рассыпались по полу. Мужик с видом победителя вытащил мешочек. «Утаить хотела от советской власти! Не получится!» — выпалил он маме и понес добычу к подводе. Мама разрыдалась, побежала за этим дядькой, умоляя вернуть кукурузу, говорила, что детей кормить будет нечем. Мы с ревом бросились за ней…

— В доме оставался хоть какой-нибудь запас продуктов?

— Небольшой урожай, который вырастили на скромном огороде (советская власть дважды отрезала по половине площади нашего огорода, вот и получилось, что он стал совсем маленьким). Эти припасы закончились через несколько месяцев. Наша семья выжила в Голодомор благодаря тому, что отцу на работе выдавали продовольственный паек — мелкую рыбешку хамсу. Мама варила из нее похлебку, запекала рыбу в печи.

Той осенью взрослые стали посылать детей на колхозные поля собирать оставшиеся там колоски с зерном. Это занятие было небезопасным: жнивье охраняли мужики на конях — объездчики. Одна из таких вылазок врезалась мне в память. Мы с ребятами прочесывали поле в надежде отыскать колоски, когда кто-то выкрикнул: «Тикаем, объездчик!» Бросились бежать, но я не поспевал за приятелями — был среди них самым маленьким. Слышу, стук копыт все ближе и ближе. Я от страха остолбенел, замер на месте. Дядька осадил коня и уже замахнулся огреть меня нагайкой, но остановился — увидел ужас в моих глазах. Сплюнул и, не сказав ни слова, поскакал прочь.

Зимой мы с сестрами редко выходили на улицу — в основном сидели в хате на печи. Когда настала весна, захотелось на воздух, на солнышко. Но мама не разрешала: «Не выходи — съедят!» По селу ползли слухи о людоедстве, рассказывали о женщине, которая от голода сошла с ума и съела своих детей. Родители говорили, что умерла семья соседей, живших наискосок от нашей хаты.

Весной многие крестьяне шли прочь из своих домов в надежде раздобыть где-нибудь съестное. Запомнился один крайне изможденный человек, который брел по таявшему мартовскому снегу мимо нашей хаты. Его ноги были обмотаны тряпками, из-под которых выглядывали закоченевшие пальцы. Увидев меня, он прохрипел: «Дай поесть!» Но помочь ему я не мог.

Кстати, обувь в те времена шили только кожаную, зимой 1932—1933 годов она была съедена — сапоги резали на кусочки и готовили варево. Люди пустили под нож всю имевшуюся живность, съели котов и собак. Голод заставил нас есть траву (в особом почете были лебеда, щавель, крапива), а также почки деревьев, различные коренья… Дети в нашем селе пели: «Нема хліба, нема сала, бо совєтська власть забрала».

Наши родственники жили в соседней Нововасильевке. Всем им посчастливилось выжить в Голодомор благодаря главе семьи — деду Иосифу. Он сумел часть зерна спрятать так хорошо, что активисты его не нашли.

Через десять лет, во время Второй мировой войны, мне вновь довелось пережить голод — в штрафном лагере фашистов. Еще в 1941 году гитлеровцы начали агитировать молодежь ехать на работу в Германию. Затем стали насильно отправлять туда наших парней и девушек. Поэтому я жил то у одних, то у других родственников — прятался от полиции. В 1943 году полицаи предупредили маму: «Передай сыну: если не придет в управу на регистрацию, спалим твою хату». Мама посоветовала: «Накурись чая и иди в управу. Дым от чая так действует, что медосмотр ты не пройдешь — скажут, больное сердце». Я так и сделал. Но никакой врачебной комиссии не было: немецкий офицер взглянул на меня, хлопнул по плечу и сказал: «Гут!» Дело в том, что с пятого по восьмой классы я учился в Бердянске в спортивной школе, занимался гимнастикой, так что был парнем весьма крепким.

«Надзиратели говорили, что в среднем больше трех месяцев заключенные в штрафном лагере не выживают. А я выжил»

— Попал в Западную Германию в сельскохозяйственное имение, находившееся в восьми километрах от Дюссельдорфа, — продолжает Николай Онищенко. — Дома у меня был приятель Петя Мамчур. Его тоже забрали на принудительные работы. Он написал письмо моей маме. Она сообщила ему мой адрес и мы с ним стали переписываться. Оказалось, Петю направили работать в село под Парижем, где находилось хозяйство какого-то немца. Приятель писал: «Тут свобода, давай ко мне». Вот я и совершил побег. Полицейские быстро меня поймали, заехали прикладом по голове и отправили в штрафной лагерь. Там заставляли тяжко работать и кормили очень плохо. Два раза в день — утром и вечером — мы получали баланду, в которой плавала белокочанная капуста (я ее после лагеря лет двадцать не мог есть) и кольраби. Иногда вместо кольраби бросали брюкву. Вечером выдавали самое ценное — 90-граммовый ломоть черного хлеба. Он казался сказочно вкусным.

Надзиратели говорили, что в среднем больше трех месяцев заключенные в штрафном лагере не выживают. Мы работали на заводе по производству краски в городе Дуйсбург. Бригада, в которую я попал, занималась погрузкой в вагоны мешков и бочек с сухой краской. Был у нас высокий парень по фамилии Березов. Он так обессилел, что без разрешения уселся на ступеньки и заявил, что у него не осталось сил. Мастер-немец (кстати, он был членом фашистской партии и внешне походил на гитлеровца с картины Сергея Герасимова «Мать партизана») приказал Березову немедленно встать. Но тот не смог. Тогда мастер согнул вдвое металлический обруч от бочки (получилось нечто похожее на саблю) и принялся рубить ею доходягу, пока не забил до смерти.

На работу нас водили строем. Идти следовало обязательно в ногу. Ослабевшие, как правило, сбивались с шага. Специально обученные овчарки мгновенно их вычисляли, бросались сквозь строй и начинали рвать ноги. Охрана через минуту-другую оттягивала собак. Но израненный клыками заключенный на следующее утро идти на работу был не в состоянии. Когда мы вечером возвращались с фабрики, бедолаги уже в бараке не было. Это один из способов отсева доходяг. Практиковались и другие, например, такой: в зимнее время надзиратели выводили обессилевших на улицу и обливали водой из шланга.

Мне хватило здоровья пережить штрафной лагерь. Нас с товарищами освободили американцы. Они говорили: «Вернетесь в СССР — вас запросто могут посадить в лагерь. Если хотите, оставайтесь в свободном мире». Но я стремился домой, к родным. В Советском Союзе едва не очутился на принудительных работах: прошел проверку в специальном лагере, получил документы об этом. Но меня не отпустили: вместе с другими бывшими остарбайтерами повезли грузить в эшелон. Я с несколькими ребятами сбежал со станции — мы воспользовались тем, что у нас не отняли документы. Разыскал родителей, — так получилось, что они работали в Киргизии. А в 1947 году поступил в Мариуполе учиться на инженера-металлурга. После окончания вуза попал по распределению на Ворошиловградский паровозостроительный завод, за 25 лет дослужился до должности заместителя директора. Затем преподавал в Луганском университете. Уже давно на пенсии. Когда в 2014 году началась война, мне было 88 лет. Мы с женой не хотели оставаться под властью сепаратистов. Наш сын живет в Харькове, дочь — в Киеве. Решили ехать к дочери. Сейчас дети оплачивают нам аренду квартиры в столице.

У меня есть идея создания народного памятника жертвам Голодомора: школьники и студенты Украины (а это около четырех миллионов человек) могли бы прислать в Киев по одному небольшому камню — весом граммов по двести. Я подсчитал, что из этого материала можно было бы построить стену длиной четверть километра, высотой шесть метров и шириной один метр. Я имел возможность рассказать о своей идее министру культуры Евгению Нищуку. И еще одно: будь наша страна в 1930-е годы независимой, Голодомора не было бы. Призываю молодежь: берегите Украину, ее свободу!

Корреспонденты «ФАКТОВ» побеседовали еще с двумя людьми, которые в детстве пережили Голодомор, — 89-летней Тамарой Михайловной Бедренко и 95-летним Зиновием Ивановичем Масло.

— В нашем селе (я родом из Фастовского района Киевской области) во время Голодомора больше всего людей умерло в конце весны — начале лета 1933 года, — рассказал Зиновий Иванович. — Тем, кто еще как-то держался на ногах, сельсовет по очереди выделял колхозную лошадь и приказывал вывозить умерших на кладбище. Там для них копали большие братские могилы. В один из дней отец подсчитал, что за сутки в нашем селе умерли 14 человек!

Нашему сельскому погосту уже сто лет. В четверти могил похоронены люди, скончавшиеся от голода в 1932—1933 годах.

— Моему отцу сельсовет тоже давал такие поручения, — рассказала Тамара Михайловна. — Но получилось так, что компания молодых хлопцев ночью увела коня с нашего подворья и забила его. Вот только полакомиться мясом ребята не успели — их быстро поймали. Мы пошли в сельсовет попросить немного мяса. Нам дали потроха. Вы не представляете, каким для нас это стало праздником!"