Журналістка-воїн змушена відстоювати честь свого коханого, який загинув в АТО

Журналістка-боєць Валерія Бурлакова, яка втратила свого коханого, що підірвався на міні, виконуючи роботу сапера, змушена тепер шукати і добиватися правди, заради того, щоб відстояти чесне ім'я свого "Морячка". Про це пише видання ФАКТЫ, інформують Патріоти України.

Об этой смелой девушке, бывшем журналисте одного из столичных изданий «ФАКТЫ» уже писали. Лера Бурлакова — гранатометчик добровольческого батальона «Карпатська Січ», теперь боец-контрактник Вооруженных Сил Украины. На войне уже полтора года. Прошла самые горячие точки — сначала Пески, потом была шахта «Бутовка».

Еще несколько месяцев назад, несмотря на войну, она была совершенно счастлива. На свое 25-летие Анатолий Гаркавенко с позывным «Морячок» сделал Лере предложение руки и сердца. В январе они собирались расписаться. Но все не удавалось выпросить у командования отпуск.

А 30 января «Морячок» пошел на боевое задание и подорвался на мине. Спустя два месяца после его гибели руководство 93-й бригады, где служил Гаркавенко, так и не предоставило матери бойца документы с официальным подтверждением причины его гибели. Был только звонок от замполита и холодно брошенная фраза: «Мы отправили вам бумаги. Он самовольно пошел в разведку. Хотите — подавайте в суд».

— Такое отношение к солдатам просто не укладывается в голове, — рассказывает Лера Бурлакова. — Маме Толика никто из командиров 93-й бригады даже не сообщил о гибели сына. Официальных документов о том, как погиб боец Анатолий Гаркавенко («Морячок») и как получил тяжелые ранения Андрей Котовенко («Кот»), тоже до сих пор нет. Более того, через полтора месяца после случившегося нам продемонстрировали служебную телеграмму, в которой написано, что бойцы пошли в самоволку!

В ней говорится, что Толя, Андрей и Игорь Слайко («Сивый») «самостоятельно, без разрешения, отбыли для проведения разведки в лесополосу, которая подконтрольна НЗФ. О том, что это был приказ взводного, я знала и от взводного, и от самого Толика! Для чего это вранье? Все очень просто: если боец погиб или получил ранение не на боевом посту, то никакие социальные гарантии на него не распространяются. Маме „Морячка“ теперь можно не выплатить деньги, а „Кот“ пусть лечится и поднимает маленького ребенка как знает. Ребят просто использовали. Но я не собираюсь опускать руки и буду отстаивать честь „Морячка“ и право на жизнь „Кота“ до конца…

— Расскажи, как ты познакомилась с „Морячком“?

— Мы оба служили в добровольческих батальонах. Потом решили подписать контракт с ВСУ, чтобы постоянно находиться на передовой. В результате в октябре 2015 года оформились в 93-ю бригаду. Нас было человек 15 побратимов, которые попали на шахту „Бутовка“.

— Какая у тебя специальность?

— Я числюсь санинструктором, но это совершенно не влияет на выполнение моих непосредственных обязанностей. По факту я — стрелок. „Морячок“ в „Правом секторе“ был снайпером и сапером. На контракт же его оформили пулеметчиком. Мы все время были вместе. Знаете, на войне любовь не воспринимается пафосно. Помню, в какой-то момент „Морячок“ спросил: „Ты меня любишь?“ Я, не задумываясь, ответила: „Да“. Просто почувствовала, что он стал для меня всем.

— Значит, никакой романтики?

— Ну почему?! Помню, случилась забавная история. У „Морячка“ в декабре был день рождения, и он признался, что не хочет никаких подарков, кроме одного — увидеть меня в платье. Я позвонила маме, попросила передать мне на передовую наряд. За две недели до дня рождения мама прислала платье, туфли и бабушкину старинную брошь. Я сложила все это в рюкзак и хранила до праздника. А когда достала платье, решив надеть, оказалось, что его… погрызли мыши. У нас на шахте полно мышей и крыс. Но дырки меня не остановили. Я прикрыла их платком, и никто ничего не заметил. „Морячок“ был в восторге и признавался, что это был лучший его день рождения.

— В каких условиях вы жили на шахте?

— По сути, условий никаких не было. Самый большой дефицит — вода. Считали за счастье, когда командир отпускал нас в близлежащий поселок помыться. Шахта „Бутовка“ находится рядом с Донецким аэропортом. Заступаешь на позицию, а в двухстах метрах от тебя, через промзону, находится противник. Территория между нами заминирована, иначе сепаратисты могли бы легко пробраться к нам и просто всех вырезать. Мы жили на руинах бывших административных зданий шахты. Кто где. У нас с „Морячком“ была своя комната. Кроватью служили деревянные ящики от мин, на которые мы накидали одеял. Обогревались буржуйкой. Дрова привозили нерегулярно, часто сырые. Тогда растапливали тротилом.

— Когда вы стали парой, „Морячок“ не хотел отправить тебя с фронта домой?

— Мы ведь оба были добровольцами, и это был наш осознанный выбор. Иногда обсуждали, чем бы занимались на мирной земле. Но всегда приходили к одному и тому же выводу: „Пока идет война, мы нужны здесь“. Потому что на фронте должны быть люди с мотивацией, а не просто мобилизованные, у которых нет выбора.

— Вы с „Морячком“ собирались оформить отношения?

— Мы хотели пожениться в январе. За неделю до гибели „Морячка“ в очередной раз попросились в отпуск, чтобы поехать домой и подать заявление. Мы уже четыре месяца находились на передовой, но нашу просьбу про отпуск командир все откладывал. На фронте совершенно другие отношения, порядки и принципы. Особенно когда ты контрактник.

Став служащим Вооруженных Сил Украины, я получила зимнюю и летнюю форму, берцы, на четыре размера больше, чем моя нога, и оружие. Правда, автомат старше меня — 1976 года выпуска. Хорошо, что хоть какую-то зарплату платят, пусть и с опозданием — обеспечение плохое, даже продуктами. Для всех праздник, когда приезжают волонтеры или кто-то из роты едет в город — ему можно дать список и денег, он привезет покушать.

— Шахта „Бутовка“ находится на самой линии разграничения.

— Сепаратисты лезут все время. Их иногда хорошо видно. Мы можем даже перекрикиваться. Помню, на Новый год мы их „поздравляли“: „З Новим роком, добрі люди! Це не все, ще далі буде!“ Именно на шахте я впервые увидела, что такое ближний стрелецкий бой. Я была так потрясена, что заползла в блиндаж, закрыла голову руками и лишь думала: „Мама, забери меня отсюда“. К минометному обстрелу и к „Градам“ я привыкла. Это совсем другое, там ты не видишь врага в лицо. Но первый шок прошел достаточно быстро.

— И уже не чувствовала страха?

— Страх остается, просто ты учишься его контролировать. Вот „Морячок“ был бесстрашный! У нас на шахте стоит вышка высотой с десятиэтажный дом. На нее было решено повесить видеокамеру, чтобы отслеживать перемещения сепаратистов. Ни у кого даже не возникло сомнений, что полезет на вышку именно „Морячок“. Помню, когда он вернулся живой и невредимый, я накинулась на него: „Это же была попытка самоубийства!“ А он так спокойно в ответ: „Лера, я же учился на снайпера и прекрасно понимаю, как по мне стреляют“. И правда, „Морячок“ лез, все время меняя положение. Да, он поступал отчаянно, но при этом прекрасно понимал, зачем он это делает. Его поступки спасали жизни бойцов — та же работа сапером…

— Вы ссорились?

— Постоянно. Особенно из-за боевых заданий. Я хотела прикрывать его при выходах в „зеленку“, но командир строго распорядился — девочек не брать. Мы могли кричать друг на друга, а через минуту уже обниматься. „Морячок“ не был особо романтичен. Хотя, как по мне, война — это и так пик романтики. Дома тебе дарят цветы и говорят банальные фразы. Тут — прикрывают собой в бою, и за один день человека по его поступкам можно узнать лучше, чем за год в Киеве.

— Что случилось в день гибели „Морячка“?

— Заминированную территорию вокруг шахты все время надо было проверять на „сюрпризы“ от „сепаров“. Наши растяжки тоже нужно проверять, менять, ставить заново. В то утро взводный поручил „Морячку“ найти определенные растяжки и переставить их. „Кот“ и „Сивый“ пошли его прикрывать. Я проснулась в 10.30 утра. В тысячный раз сказала, что люблю его, потому что он лучший парень на Земле. „Морячок“ засмеялся: „Не преувеличивай, Лерка…“ И все. Больше я его не видела. Живым. Он подорвался на мине в два часа дня.

Мне позвонил наш друг: „Морячок“ возле тебя?» Я удивилась вопросу и сказала, что он ушел переставлять растяжки. Но что-то екнуло в груди, и я пошла к командиру. По дороге встретила нашего медика, «Зеленую»: «Не ходи туда, — сказала она мне сдавленным голосом. — Он — 200-й». Я не ответила, просто пошла дальше, к нему. Знаете, даже слез не было. Я целовала его плечи. Пыталась согреть пальцы дыханием. Потом — сняла с него окровавленную куртку, надела ее на себя и поняла, что не смогу ее снять. Она со мной до сих пор. И пахнет моим «Морячком»…

— Кем до войны был Анатолий?

— Он занимался многими вещами. Работал дальнобойщиком, служил на военном флоте, откуда и его позывной «Морячок». В первые дни Майдана Толя приехал из поселка Делятин, что на Ивано-Франковщине, в Киев. Потом пошел на войну в составе батальона «Правый сектор». Почему он на фронте? Ответ на этот вопрос очевиден. Для него слова «Родина» и «Украина» были не пустым звуком. Мы все не задумываясь подписали контракт, в котором есть фраза о том, что будем служить «до конца войны»…

— Ты и после смерти любимого не изменила своего решения?

— Конечно, нет. Я похоронила «Морячка» и вернулась на фронт. Знаю, что «Морячок» бы меня поддержал. Я говорила ему об этом своем желании много раз, пока везла его тело домой, к маме. А теперь к этому желанию добавилось еще одно, главное — не позволить «списать» смерть «Морячка».

Из-за того, что кто-то не хочет портить армейскую статистику, а хочет получить очередное звание, премию, повесить на грудь медальку, он пишет недрогнувшей рукой: «самовольно погиб в самовольной разведке». Мне стыдно за таких командиров. Не понимаю, как у них хватает совести…

Стыдно перед матерью Толика, стыдно перед другими такими же матерями. Стыдно, что смерти героев пытаются замять. Сколько бы людей погибло, если бы «Морячок» не минировал территорию, чтобы враги не подошли к шахте?

Он прикрывал собой семьи тех же командиров, которые сегодня нагло врут людям, списывая боевые потери на небоевые. Честным в этой ситуации остался только судмедэксперт в морге Днепропетровска, который написал в заключении о смерти Толика: «Погиб в ходе военных действий в зоне АТО».

Признаюсь, был один момент, когда я сама подумала о смерти. Возвращаясь из Водяного, куда отвезли тело «Морячка», я заметила рядом в машине чей-то автомат. И хотела застрелиться — думала только, успею или нет. Спас друг-сослуживец. Он — с шахты — пошел вперед, навстречу машине. И в самый нужный момент оказался в машине, обнял: «Я поеду с тобой на похороны…» И как будто вернул меня в реальность. Я поняла, что «Морячка» нужно похоронить, следует позвонить его маме.

— Ты ей сказала о смерти сына?!

— Да. Знаете, мне было страшно и неловко, потому что не было слез. Я лишь сказала: «Это Лера. Толик погиб»… Никто из руководства нашей бригады этого не сделал. Как и не приехал проститься с «Морячком» — ни в морг в Днепропетровске, ни на похороны в его родной Делятин. На деньги волонтеров мы наняли машину, чтобы отвезти тело «Морячка» из Днепропетровска в Ивано-Франковск.

По дороге остановились в Киеве — побратимы хотели попрощаться с Толиком. Больше всего людей собралось под Ивано-Франковском, в Надвирной. Когда мы подъехали, центральная площадь была заполнена людьми. Мы остановились, люди со свечами стояли на коленях и плакали. От Надвирной вдоль дороги до самого Делятина «Морячка» в последний путь провожали земляки. Первый раз я заплакала, когда переступила порог родного дома Толи.

— У тебя на руке и шее свежие тату…

— Я сделала их, когда возвращалась с похорон «Морячка» на шахту. Ночью в Днепропетровске мне набила их девочка из «Правого сектора». Деньги брать отказалась. На руке — стих украинского поэта Юрия Гудзя. А на шее слова: «До встречи в Вальхалле». У викингов так называется рай, где встречаются воины, павшие в бою…